— Расскажи, как ты создаешь музыку и тексты песен. Я понимаю, вряд ли есть универсальная инструкция, но наверняка существуют некие закономерности?
— Знаешь, мне порой становится очень страшно, кажется, что я ничего не могу написать. Что я разучился писать. Если ты не пишешь, через какое-то время наполняешься страхом: это была моя последняя песня, я разучился, таланта больше нет. А потом оно просто приходит, и ты снова пишешь.
Самое правильное письмо — это автоматическое письмо, потому что всегда видно, когда ты выдумываешь. Секрет написания песни, мне кажется, это саморежиссура: ты, зачастую совершенно случайно случайно, входишь в некое состояние, в котором у тебя начинает писа́ться. Отвлекаешься от окружающего существования или, наоборот, погружаешься в него. Очень трудно это вызвать. Оно приходит само.
Может быть, это магия, может быть, и нет. Но в этом состоянии начинаешь подбирать правильные слова. В меру своего ума, жизненного опыта у тебя складывается определенный поток слов, в рифму или не в рифму. Я считаю, что поэты — рабы формы. Я, честно говоря, ненавижу поэтов. Может быть, потому, что мне часто приходилось писать им музыкальные подложки, и еще потому, что они все в конце оказывались какими-то омерзительными людьми. Меня бесит «форма ради формы». Я ненавижу поэтов за то, что почти все они почему-то врут.
— То есть в какой-то момент просто снисходит озарение? Ты не выбираешь время для этого?
— Меня спрашивал приятель: «Коля, а где ты лучше пишешь песни?» [кривляется]. Да это невозможно — где-то лучше писать! Жербин мне говорил, что в пути … Нет, в пути, правда, много пишется, потому что мозг отвлекается от всего, но не всегда это хорошо. Материала точно больше, но насколько он качественный, когда тебе нехер делать?
— Бывает, что пауза между написанием песен затягивается?
— Да, это и порождает страх. Какие-то мелкие строчки я каждый день пишу. Но эта мелочь не складывается в монтаж, в совокупность, песню. Песни — это монтаж. Можно собирать что-то очень старое и очень новое, совершенно разные жизненные отрезки брать. Если ты чувствуешь, что это правильно, оно сложится. Вообще, нужно четко чувствовать, что правильно и что вместе ощущается правильно, правдиво.
— Но у каждого этот уровень ощущения разный. Как ты считаешь, все ли могут писать?
— Я не знаю. Фигня в чем: сейчас стерлась грань между искусством и творчеством. Творчеством занимаются все: все фотографируют, все пишут музыку — и поэтому все думают, что снять клипчик с видеографом за 10 тысяч это то же самое, что арендовать светобазу и за полмиллиона снять хороший клип.
Люди часто не понимают, где искусство, а где творчество. Оттуда комменты к дерьмовым стихотворениям, что это прекрасно: люди просто не различают, где правдивые, настоящие слова, а где «я занимаюсь творчеством, я творческий человек». Ненавижу творческих людей. Я не считаю себя творческим человеком. Может быть, это иллюзия, конечно.
Мне кажется, что правдиво писать могут очень немногие, но есть еще одна проблема: правды бывают разные. Правда — это даже не истина и ложь, это вообще многомерное пространство. Раньше я думал, что не бывает дерьмовых стихов, дерьмовой поэзии, но со временем я понял, что это не так, и мне стыдно читать этих людей, эти стихи. Очень мало кто правдиво пишет, это трудно.
Правильно создавать может любой человек, в какой-то момент ты вступаешь в фазу правдивого творчества. Снимаешь ли, пишешь ли музыку или слова, когда ты в этой фазе, то, что ты делаешь, пропущенное через призму твоего ощущения правды, скорее всего, окажется правдиво. Если ты правдиво делаешь что-то другое, то сможешь и слова тоже писать правдиво.
— Я не уверена, способна ли я на это и стоит ли начинать. Люди, которые пишут неправду или не совсем правду, может быть, делают это для других, а не для себя. Они сами не чувствуют разницы. И мне не хочется оказаться среди тех, кто считает, что пишет правду, а на самом деле за этим ничего не стоит. Смогу ли я понять?
— Скорее всего, если ты будешь писать неправду, у тебя будет постоянно на задней стенке затылка ощущение «я пишу херню». Человек может в себе это глушить и говорить «нет, это нормально, я пишу для других, это слушают, оценивают, это нормально», — а на самом деле у него где-то внутри, очень глубоко забитое, сидит ощущение, что это неправда.
Нужно только делать. Страх — именно то, что дает движение для творчества: ты боишься, что напишешь херню, ты пишешь — и стесняешься. И вот пока ты боишься, скорее всего, будет получаться нормально. А когда ты думаешь «бля, я такой пиздатый, я так охеренно пишу», вероятно, тогда и начинаешь писать лажу.
— У тебя обычно появляется сначала текст или музыка? Или они между собой не связаны?
— В зависимости от того, с кем и как работать. Когда работаешь в группе, все рождается одновременно, в смысле все заготовки склеиваются одновременно, что-то накладывается, и люди перемножаются, их ощущение правды перемножается. Когда делаешь что-то один, никогда не знаешь… Это вопрос как о курице и яйце. Все вместе рождается. Это всё одно пространство, музыка, текст — это одна строка. И попытка найти, что раньше, отправляет тебя в бесконечный цикл, непонятно, нужно ли вообще в нем находиться.
— Одни говорят, что проще музыку писать на текст, другие — что текст писать на музыку. В моих попытках мне было проще на текст придумать музыку. Но мне хочется что-нибудь сотворить, не просто для галочки, а нечто настоящее. Может быть, оно будет лажей, я к этому, наверно, морально готова. Но я не знаю, за что взяться. У меня нет команды, с которой я могла бы работать. У меня пока что есть только я.
— Не нужна команда. Да, это помогает как пинок, как направление к действию… У меня была какая-то внятная мысль, но я забыл ее.
Я начинал с того, что меня позвали в группе поиграть на гитаре. А потом я там устроил патриархат, и почему-то только мои песни везде стали. Я последнее время говорю, что нужно песни писать как посты: у тебя есть живая эмоция, которую ты пишешь в пост. Например, «сегодня мокро». Это эмоция, которая мне сегодня важна, и я пишу о ней пост. Так и в песнях: мне больно от того-то. Я хочу это сказать, я не могу это не сказать. Вот эта необходимость сказать: «мне от этого больно» или «это хорошо». Песни нужно писать по мере необходимости. Ты чувствуешь необходимость сказать именно это. А может быть, и не это! Не знаешь, к чему придешь, оно такое… интуитивное.
Всегда нужно подходить к вопросу с ядра. Ядро — вот эта внутренняя необходимость, нужда. Понятно, что к ней прилагаются внешние стрежни, вроде каких-то людей, с которыми ты работаешь. Но если этой необходимости нет, оно не напишется и никогда не будет закончено.
Башлачев говорил, что дело в любви. Не знаю, прав ли он. Мне кажется, что просто тебе нужно что-то сказать. Ты такой вот жизненный пиздобол, что не можешь не сказать. Видишь, какая трудная тема.
— Насколько важен уровень владения инструментами?
— Ни насколько. Кажется, за десять лет я не научился нормально ни на чем играть. Петь неплохо научился, научился себя искать. Просто со временем находишь что-то, в чем тебе удобно — работать, существовать, петь, играть. Да, аккомпанировать себе удобно, но часто ядро, идея рождается из мелодии и слова, которые ты себе напеваешь на диктофон. Да, есть некая внутренняя свобода, когда у тебя в руках гитара или фортепьяно, это всё помогает, но со временем это отслаивается. Самое крутое, когда всю музыку придумываешь в голове без инструментов. Сейчас мир это позволяет. Это раньше нужно было на всем играть, а сейчас ты вкатал ноты в нотный редактор, у тебя все само играет, все можешь услышать-проверить. А раньше я всегда с гитарой песни писал.
— Мой опыт, о котором я говорила, школьный проект: нужно было презентовать одного из поэтов, и я решила положить стихотворение на музыку и исполнить. Соответственно, у меня был готовый текст, с определенным ритмом, и я взяла гитару, четыре аккорда из другой песни, свой ритм, мелодию придумала, насколько позволял голос. Дальше я на фортепьяно написала мелодию.
А сейчас, когда мне хочется сделать что-то с нуля, я пробовала садиться за гитару, за фортепьяно, за баян, и оно не работает. Мне чего-то не хватает. Я чувствую это, но не понимаю, чего.
— Я понимаю, о чем ты говоришь. Мне Ваня (прим. ред. — реж. Иван Жербин) такое говорил: когда есть, от чего оттолкнуться, на это сверху легко пишется. У тебя есть четыре простых популярных аккорда, на них лучше рождается мелодия.
Я, наверно, всегда от текста отталкивался. Опять какая-то метафизика получается. Мне кажется, нужно отталкиваться от пространства. От ощущения. И музыка, и слова это какое-то ощущение, попытка передать эмоцию этим языком слов, языком нот, языком расстояния между нот. Я, когда на басу стал играть, начал физически чувствовать расстояние между нотами, как будто, когда играешь, у тебя пружина внутри: длиннее, короче. И вот это — музыка. Не ля, си, до, а отрезок.
— Когда берешь готовые аккорды, они написаны в определенной тональности и сочетаются между собой. Когда начинаешь придумывать сама, если не знаешь элементарной теории, то ничего не сможешь сделать.
— Ну не знаю. Первое время я просто подбирал, играл всякие там песни «Арии» под гитару в школе. Я уже забыл все аккорды, честно говоря. Я просто слушал, что мне нравится, как звучит. Какое-то ощущение от двух нот, трех нот, какие ноты взять потом. Эллиот Смит, один из моих любимых исполнителей, любил именно последовательности. Он говорил: «У меня песня рождается от последовательности, я нахожу такую-то последовательность аккордов, ощущение, и уже сверху у меня рождается мелодия и слова, которые я в каком-нибудь ночном кафе дописываю». Вот это ощущение последовательности, движения реки. Может быть, магия в последовательности, в риффе. Мне Рита говорила, что риффовое мышление — убогое мышление. Никогда ее не прощу, всё, я обижен!
— То есть Элиот Смит исходил из гармонии?
— Он чувствовал, что вот это ему приятно, некая секвенция, и из этого уже рождалось все остальное. В этом есть что-то жизненное, движение, река. Даже не зная аккордов, ты берешь интервал, и он звучит. Ты его дергаешь три раза, и это внутри тебя играет. Не важно, знаешь ты субдоминанты и доминанты и прочие умные слова, дело не в этом. Я тоже это изучал, много пытался, но у меня ничего не вышло, честно.
— Ты не заканчивал музыкальную школу?
— Нет. Я много читал музыкальной теории. Мне было приятно чувствовать себя очень умным, но вещи, которые не нужны, очень быстро забываются. Мне теперь интереснее поймать ощущение от какого-нибудь звука синтезатора, продлить его, куда-то привести. Последнее время я просто выхожу на улицу, гуляю, придумываю, а потом прихожу домой, и это все звучит так, как я придумал. Мне сейчас нравится так. Может быть, я заблуждаюсь, может быть, это я научился чему-то малому, а на самом деле это просто очередной этап.
Дело не в том, что есть два человека — музыка и текст. Нет, все эти взаимодействия куда более глубокие. Просто двое могут как-то друг друга контролировать, помогать. Не знаю, только в музыке так или во всём. Наверно, не во всём. Наверно, писатели могут и сами.
У меня всегда был рядом какой-нибудь человек, про которого я знал, что вот это — мой главный человек с точки зрения музыки, с которым я вот сейчас что-то делаю.
Сейчас я знаю, что мне не обязательно взаимодействовать с кем-то конкретным постоянно, достаточно написать песню с одним человеком, с другим написать еще песню. Взаимодействие, столкновение двоих и даже больше уже не страшно. Но с двух людей удобнее начать. Но это только мой личный опыт.
— Но для этого нужно найти человека, с которым ты сможешь вести диалог.
— Да. Нужно найти абсолютно твоего человека. Можно с ним ругаться, любить его, ненавидеть. При этом ты понимаешь… а может, даже и не понимаешь, что это твой человек и ты сейчас с ним что-то создаешь. Я не понимаю, скучно ли одному или нет. Возникают какие-то надежды и обязательства: ты видишь, что, если ты не сделаешь, ты подведешь кого-то. Внутренний стимул к движению появляется, кроме ответственности перед самим собой ответственность еще перед другим человеком, с которым ты совершаешь этот творческий акт.
— Мы снимали работу, было сложно: мне пришлось вести диалог с человеком, который прямо не мой. Мы писали сценарий, и это было реально тяжело.
Возможность вести диалог, проговаривать вслух свои мысли выводит меня куда-то дальше. Пока они в голове, они так и остаются в голове, и ничего не происходит. Тут необходим свой человек. Но где его взять?
— Мне кажется, что некоторые люди в моей жизни были чужие, не мои. Но при этом я начинаю спускаться по памяти и понимаю: нет, например, был у нас басист, который меня все время бесил. Но я знаю, я чувствую, что двадцать лет назад он был таким же, как я сейчас. Получается, несмотря на то, что с ним больно общаться, это все-таки мой человек.
Непонятно, что значит «свой». Со своим человеком может быть больно или не больно, но это тоже сразу чувствуешь, как в затылке чувствуешь, если песня лживая, так же чувствуешь, если с человеком что-то создаешь, он тебя понимает или не понимает.
— А если ты работаешь с еще одним человеком, получается, это еще одна позиция, точка зрения, другая правда.
— Да, вообще мультивселенная.
— И может быть столкновение. Как из него выйти?
— Меня это всегда мучает, и когда мы с группой работаем, мне всегда кажется: господи, я сейчас умру, я себя ненавижу, никто никого не понимает, песня не получится, так нельзя, мы все слушаем разную музыку. Однако почему-то нет. Более того, когда ты работаешь даже над одним треком с кем-то в коллаборации, ты все равно чувствуешь, что у другого совсем другие мысли. Но в этом нет ничего страшного.
— Бывает ли, что другой начинает тебя заглушать? Или, наоборот, ты его заглушаешь?
— Все задают себе такой вопрос, каждый автор. Нужно абсолютно доверять тому, с кем ты работаешь. Не бояться, что «ой, он меня сейчас заглушит, здесь будет меньше меня или больше меня». Я ненавижу свою фамилию, немножко, за то, что в ней есть буква Я.
Конечно, постоянно боишься чем-то поступиться. Боишься: блин, это будет уже не мое. Но почему-то в конце волшебным образом оказывается: нет, это то самое.
Если ты честно к себе относишься, честно к другому человеку относишься, то в конце получится честно. Даже если у вас вообще противоположный взгляд. Даже если он любит шансон и думает, что вы делаете шансон-трек. Все равно, скорее всего, будет хорошо и так, и так. Будет богатство. Потому что два человека это уже богатство. Два человека — это уже всё расцвело, у всех праздник. Не надо бояться, нужно абсолютно доверять тому, с кем ты работаешь. И не бояться говорить, что тебе не нравится.
— А был ли неудачный опыт? Когда ты чувствовал, что не идет. Какой-то незаконченный проект остался?
— Да, есть один такой проект, до сих пор не законченный. Это клип на песню «Псалмы», в котором я понял, что нужно доверять людям. Я не доверял до конца художнику-аниматору, который рисовал, и пересылал ему огромный список правок от режиссера, и это была огромная ошибка. Так бы человек дорисовал клип, и он был бы готов, а эта атмосфера недоверия до сих пор не позволяет ему выйти, я переживаю и ничего не могу с этим сделать.
— Два слова: Музыка и космос. Какая связь между ними, твои ассоциации?
— У меня первая ассоциация — это Pink Floyd. Когда мы писали музыку для рекламы про рак груди, я сначала выбрал слишком космический тембр, и мне сказали: «Коля, ты пересмотрел Интерстеллара, у нас должно быть больше пианино». Все последнее время любят только натуральные звуки, чтобы только звук леса был. Все боятся, все хотят, чтобы было попроще. У меня странные отношения с космосом, честно говоря. Я, может быть, просто не смотрел еще в ту сторону. Не знаю, не могу…